Ираклий Андронников «КУДМАТАЯ БОКРА»

       В 1925 году, семнадцати лет, я поступил на историко-филологический факультет Ленинградского университета, и тут же выяснилось, что музыка притягивает меня ещё больше. И первую половину дня я занимался в университете, с четырёх часов – в Институте истории искусств, вечером бегал в театры и на концерты, а занимался ночами, читал, а кроме того, писал библиотечные карточки по копейке за штуку, чтобы оплачивать дешёвые билеты.
       В перерывах между лекциями в знаменитом университетском коридоре я в узком кругу однокурсников возбуждённо делился впечатлениями и «показывал» профессоров, которых только что слушал, изображал дирижёров, знакомых и, тихонько, знаменитых певцов. Если зрителей становилось много – умолкал. Стеснялся. Профессоров старался слушать таких, которые отличались красноречием, читали свой курс увлекательно, а иные, как академик Тарле, полностью покоряли аудиторию.
       Однажды мой приятель и однокурсник Дима Обломиевский спросил:
       - Ты в семинаре профессора Щербы не был? Это – выдающийся лингвист, ведёт очень интересные занятия на тему «Лингвистическое толкование стихотворений Пушкина».
       Я сказал:
       -   Это для нас не обязательно…
       - Не обязательно, но очень интересно. Приходи. Это в фонетическом кабинете. В среду, с девяти до часа.
       Я пришёл одновременно с Обломиевским. Сели за длинный стол. Через минуту появился профессор Лев Владимирович Щерба – позже он стал академиком, - высокий, статный, немолодой, с редкой просвечивающей бородкой и жидкими усиками, в пенсне, на которое поминутно спадала прядь волос, отменно воспитанный, поздоровался с нами, как с серьёзными людьми, сел супротив нас за стол и ломающимся, каким-то юношеским голосом сказал:
       - Ну вот. На чём мы там остановились в прошлый раз?
       (Он говорил что-то вроде «прёшлый», в его произношении было что-то от французского акцента.) Мы разбирали первую строчку этого… «Медного всадника» Пушькина… «На берегу пустынных вольн стоял он дум великих польн…» Но пока мы ещё не выяснили, кто это стоит, полный великих дум?
       - Пётр, - несмело предложил Обломиевский.
       - Тут не сказано…
       Я сказал:
       - Дальше сказано.
       - Нет, не сказано. Сказано просто: «И думал он». Опять «он»… «И вдаль глядел» и «думал он».
       Обломиевский сказал:
       - Может быть, «он» - это медный всадник.
       - Нет, - возразил Щерба. - Медного всадника тогда ещё не было. Кроме того, он не стоит, а скачет… И там не он, а они: всадник и конь. Я не могу сказать, кто это – Он, если мы не учтём модальности суждения, обусловленного различием между логическим определением и образным выражением – поэтическим тропом, передающим не полную, а только вероятную связь между понятиями. Если обратимся к трудам Александра Афанасьевича, мы найдём там примеры сходных несоответствий…
       Мы не знали, что такое модальность, впервые слышали про Александра Афанасьевича, потому что не знали, что так звали знаменитого учёного – Потебню.
       В час дня Щерба встал, поклонился, спросил, придём ли мы в следующую среду. Мы сказали, что будем. В среду пришёл я один – Обломиевского не было. Тут я понял, почему он так настойчиво уговаривал меня посетить семинар Щербы.
       Щерба пришёл, поздоровался, сел за стол, ничего про Обломиевского не спросил.
       - Ну вот. На чём мы остановились в прошлый раз? На первой строчке «Медного всадника»: «На берегу пустынных вольн…» Я не знаю, что такое пустынные вольны? Может быть, вы попробуете объяснить это…
       - Пустынные, - сказал я, - это в смысле пустые, подобные пустыне, где ничего нет…
       - Это не так! В пустыне есть песок, дюны, в пустыне пальмы растут, качается караван верблюдов, кто-то ловит копьё на скаку, как сказано у этого… Лермонтова. В пустыне – есть артезианские колодцы, есть львы, в пустыне добывают нефть – здесь мы снова встречаемся с особенностями эмфатической речи, с отличием образных поэтических выражений от точных значений слова. И хотя мы-то с вами знаем, что в пустыне много чего есть, мы воспринимаем слово «пустынный» в его переносном значении. Пустынный – где ничего нет. Это иносказание. Так же как «полный великих дум». Думы не наполняют. Наполнить можно сосуд, можно наполнить корзину, вагон, наполнить ванну, наполнить карманы. Наполнить думами человека – я не знаю, насколько это точно. Впрочем, есть выражение: хлопот полон рот. В сущности, только одно слово – на берегу - соответствует своему самостоятельному значению… Хотя можно было бы употребить и другую форму: на береге… По аналогии с «на дереве», «на столе», а не «на столу» и не «на дереву».
       Вообще у Щербы среди студентов была репутация чудака, и я не имел представления в ту пору, что занимаюсь с великим учёным, одним из основоположником современной структурной лингвистики, создавшим в ту пору учение о «грамматической связанности», или «грамматической отмеченности», о смыслах, которые мы улавливаем по конструкции фразы даже в тех случаях, когда подставляем слова, лишённые смысла. Так, при мне он придумал и велел написать на доске фразу «Кудматая бокра штеко булданула тукастенького бокрёночка» - абсолютно понятную русскую фразу, несмотря на то, что этих слов нет ни в русском и ни в каком другом языке. Потом «бокру» заменила «глокая куздра», но при мне была бокра!.. Первое время я томился, уговаривал однокурсников пойти хоть раз побывать на этих занятиях, но простаков вроде меня не находилось. А я мало-помалу так увлёкся этими занятиями, что жил не от воскресенья до воскресенья, а от среды до среды и посещал семинар в продолжение целых трёх лет до окончания университета. Я не могу сказать, что никто, кроме меня, никогда не навещал в эти часы фонетический кабинет, - это было бы неправдой, - но в основном на этих занятиях на одного профессора приходился один студент.
       И этим студентом был я. За три года мы прошли восемнадцать строк вступления к «Медному всаднику», но «по-настоящему» прошли только восемь. Да и то в них остались не до конца выясненные вопросы.
       По мшистым топким берегам
       Чернели избы здесь и там, -
произносил Щерба, глядя в окно.
       - Возможно, - говорил он задумчиво, - что это немецкое «хир унд хер», возможно, французское «парси-парла». Я не знаю, насколько это парси, но относительно парла у меня имеются некоторые соображения…
       Или вот ещё: «Бедный челн по ней стремился одиноко». Почему челн бедный? Я не знаю… Что он? – небогатый? Нет! Или, может, вызывает сострадание? Потерял родителей? Скудный, убогий, незначительный? Нет… Я думаю, слово бедный употреблено здесь в значении неприглядный, невзрачный… Послушайте! – спросил он меня. – Почему бы вам не взять для диплома слово бедный у Пушкина. Взял же Владимир Владимирович Виноградов слово ахинея, а получилась отличная диссертация.

      - В поэтическом тексте, - продолжал он в другой раз, - слово при произнесении вслух обретает экспрессию и множество новых смысловых оттенков… Попробуем вначале взять какую-нибудь короткую синтагму – для удобства из трёх или четырёх слов – и попробуем сказать её на разные лады.

      Вот напишите на доске какое-нибудь слово, скажем, платок. Какой? Носовой? Хорошо. Носовой. Пусть этот платок будет ещё и красным. Лучше в одну строчку. Пишите Красный носовой платок. «Какой это у вас платок?» - возникает интонация вопроса. У меня красный носовой платок – интонация ответа. А если мы выделим красный интонация будет иной. «У вас красный носовой платок?» Если же мы выделим платок, то тут снова увидим изменение значений в синтагме в целом.- «Кто же надевает на голову красный носовой платок?» - «Хочу и надеваю красный носовой платок»

      Если же мы хотим сохранить равенство всех членов синтагмы, то произнесём с понижением к концу строки. «Это красный носовой платок». А теперь снова обратимся к Пушкину и точно так же скажем без экспрессии, как сообщение: «На берегу пустынных вольн (тут можно сделать небольшое повышение) стоял он, дум великих польн, и вдаль глядел…» Читать следует спокойно, не выделяя отдельные слова, исходя из предположения, что Пушкин расставил слова так, что интонация предопределена… Ну, я думаю на сегодня хватит.

      После каждого занятия, положив перед собой лист бумаги и собираясь что-нибудь написать, я всё больше задумывался над тем, какое слово мне написать, вспоминал заявления Щербы: «Я не знаю, как это сказать» и «Я не знаю, что это значит… Да так задумался, что, ещё не научившись писать, я полностью разучился писать. Но когда входил в университетский коридор, влюблено изображал Щербу. Конфузливо смеялся Обломиевский, и люди смеялись, и сам я смеялся, но благодарную память о занятиях со Щербой пронёс через всю жизнь. Это был колоссальный учёный. Он не готовое излагал – он мыслил вслух. Теперь-то я понимаю, сколько он дал мне, чему учил меня, но я не знаю, как это сказать.

Из книги Ираклия Андроникова
«А теперь об этом»